«Философия-поэзия» как особая форма миросозерцания

И. Н. Сиземская (Институт философии РАН)

      Что философия как миросозерцание внутренне связана с поэзией – факт, признаваемый как теми, кто занят философскими изысканиями, так и теми, кто считает себя причастным к стихосложению. И это понятно: та и другая «занимаются» творческим прозрением тайны человеческого бытия. В одном случае средствами логического анализа, с целью построения определенной системы знаний о мире и месте человека в нем, в другом случае – средствами образного, предметного мышления. Хотя последнее «исповедует» не знание и истину, а вдохновение и прекрасное, здесь умозрение в понятиях (мир как логос) вытесняется художественной интуицией (мир как красота). Но это не мешает философии и поэзии соприкасаться достаточно близко, интимно, ибо оба рода творчества истекают в конечном итоге из одного источника, разветвлениями которого они являются. Наверное, поэтому философское образование, по оценке одного из литературных критиков, является наилучшим эстетическим цензом.

      На наш взгляд, близость философии и поэзии может принимать форму взаимодополняемости, если философ и поэт «соединяются» в одном лице, что в истории русской духовной культуры и не такая уж редкость (М.В. Ломоносов, Д.В. Веневитинов, А.С. Хомяков, Вл. Соловьев, Д.С. Мережковский). В таком случае на поэтическом творчестве лежит явная печать философских воззрений его субъекта. Классическим примером тому может быть поэзия  Вл. Соловьева, которая зачастую именно дополняет (а не иллюстрирует!) его софиологию. Поэтому смысл отдельных стихотворений порой ускользает от читателя, если он не знаком с последней. В другом случае близость философии и поэзии принимает форму интенции, когда философская рефлексия является в одинаковой мере с образностью мышления глубинным источником вдохновения, она пронизывает поэтическое творчество и присутствует в нем как его обязательный, содержательнообразующий элемент (Е.А. Баратынский, Ф.И. Тютчев, А.А. Голенищев-Кутузов, А.К. Толстой, А.А. Фет). И в том, и в другом случае близость философии и поэзии не подлежит никакому сомнению, а философские построения многое определяют в художественном творчестве. В стихах «поэтов мысли», конечно, нет отвлеченных абстрактных систем, и тем более философской дидактики, - никакая поэзия не может, не перестав быть ею, служить средством для выражения отвлеченных мыслительных схем, хотя поэтический талант порой лишь облекает в стихи то, что рождается работой мысли, - он как бы «примиряет» ум с художественным творчеством, оправдывает его попытки (и претензии) на выражение истины. У таких поэтов художественные образы несут другой смысл, ибо им, говоря словами А.К. Толстого, «в каждом шорохе растенья, и в каждом трепете листа иное слышится значенье, видна иная красота!». У них художественный образ, не лишенный поэтической яркости и лирической музыкальности (т.е. самодовлеющего значения), выступает как определенный символ отвлеченной мысли, двигающейся к постижению глубин мироздания. Поэтому самое незначительное впечатление сейчас же переходит в размышление, дает им свое умственное отвлеченное отражение и в нем как бы растворяется, порождая своеобразное эмоциональное состояние ума – «импрессионизм мысли» (Вл. Соловьев). У таких поэтов творчество, схватывая разнообразные впечатления, моментально придает им всеобщий характер, обобщает их в форме рефлексии, но рефлексирует, так сказать, внутри себя. Творчество таких поэтов характеризует гармония между чувством и мыслью, вдохновением и осознанием; их муза  - муза поэзии и муза мысли одновременно, ей не чужда ни эстетичность, ни правдивость, поэтому ей доступно ощущение «запредельного», «невыразимого», она приближает к тем сторонам жизни, за которыми скрыта ее «живая тайна», заставляя сердце биться «на пороге как бы двойного бытия». В их творчестве соединяются два ряда значений-образов – мира земного, эмпирически-реального, и мира духовного, мистически-идеального, при этом «земной план» у них выступает не только (и даже не столько) подобием идеальной основы явлений, сколько открывающим путь к постижению последней. Поэт умеет в частных явлениях увидеть знаки общей сущности, он умеет читать эти знаки и понимать их смысл, выразить их на «крыльях поэтического вдохновения». При этом полет фантазии каким-то удивительным образом не преступает меры правдоподобия.

     Охватывая своим творчеством одновременно дав мира, поэт-философ становится своеобразным посредником между ними. Вот почему он есть не только «жрец прекрасного», но и жрец «мировой тайны». Последнее особенно важно, потому что если нет тайны и ее бессознательно-созерцательного вынашивания, - то нет и художника, ибо искусство родится из таинственных недр мирового бытия. Из этих же недр, добавим, рождается и философия. И для поэта, и для философа его творчество становится самооткровением окружающей его реальности, возвышающим над противоположностью (познающим субъектом и познаваемым объектом, если говорить в терминах философии), в основе которого лежит творческое созерцание. Последнее сопутствует и философствованию, и истинной поэзии.

      Хотя следует отметить, что если для философии творческое созерцание есть обязательное условие, то поэзия может в каких-то своих проявлениях обойтись без него. Правда, в таком случае, его результаты, как замечает Ильин, будут жить лишь в двух измерениях: все увидят только «осязаемое тело и выглядывающий из него чувственный, земной образ», не более, потому что созданному образу нечего будет сказать. «Поэту-мыслителю», повторяем, всегда есть что сказать – и это «что», как и для философа, касается его понимания сущности бытия, жизни и смерти, добра и зла, любви и ненависти, назначения человека в мире, тайны времени. Только философа эти вопросы волнуют с той разницей, что он мучительно и долго добирается до их сути по ступеням умозаключений и нередко вынужден признать: «Как беден наш язык! – хочу и не могу», а поэт способен лишь «шепнуть о том, пред чем язык немеет», чтобы приблизиться к лежащей за ними тайне. Он «дочувствывает» до истины, потому что ему доступны все краски мира, потому что для него нет мелкого и ничтожного, потому что он может «опуститься» до пустяка – и все это, став предметом вдохновения, начинает играть и сверкать в лучах его таланта, раскрывая вдруг свой, совсем не пустяковый смысл. Его «крылатый слова звук» хватает на лету и «темный бред души, и трав неясный запах», поэтому переживание и явление живут «соединено», слитно, согласно. Окрашивая мир страстностью своего вдохновения, поэт достигает его более всестороннего постижения: возможности разума усиливаются способностями чувств охватить мир во всем его разнообразии. Страсть, озаренная разумом, приобретает силу духовной очевидности, а в свою очередь разум, насыщенный страстью, - силу глубокомыслия.

     Так возникает особая форма миросозерцания – «философия-поэзия», в которой сила мышления приумножается силой воображения, и наоборот. Это, с одной стороны, наполняет философское знание о мире и человеке богатством не охватываемых умом «жизненных окраин» мировоззрения, а с другой - придает поэтическим образам глубокий смысл, подводя к границам «запредельного», что превращает поэта мысли в прозорливого пророка, которым он становится не потому, что предсказывает будущее (хотя возможно и это), а потому, что через его творчество «прорекает» свою сущность сам мир (космос, природа, человеческое «Я»), потому что он в силу этого становится «эхом» мирового бытия, и все проговоренное им воспринимается как мудрое откровение. Его творчество становится «рупором», через который вселенские стихии начинают говорить «понятным сердцу языком»,

       Поэзия делает для человека мир эмоционально окрашенным, а знание о нем – переживаемым, и потому своим, т.е. доступным и принимаемым (или отвергаемым). В этом смысле ее можно назвать, как предлагает исследователь фетовской поэзии Б.Н. Никольский, прикладной философией: она приобщает человека через понятные ему образы к глубокому постижению бытия, к философскому его осмыслению. Речь идет не о двух каких-то различных знаниях о мире («философском» и «поэтическом»), - речь идет о знании, являющемся результатом и осмысления, и переживания одновременно; речь идет о том, что представление о мире в понятиях и в «ощутительных образах» есть по своей сути различные проявления одного и того же, а потому дополняют друг друга. «Если вселенная имеет смысл, - писал Вл. Соловьев, - то двух противоречащих друг другу истин – поэтической и научной не может быть». Только философия упорядочивает мир интеллектом, понятием, а поэзия – образностью поэтического вдохновения, красотой.